Default  |  The Ageyev Family   |  
Home >> Русский >> История  >> Рассказы из Косачевки
 

Рассказы из Косачевки

Эти рассказы написаны членами семьи Агеевых и другими жителями Косачевки и изданы в Щумяческои альманахе "Перекресток" ( 1- 4 том ). 

 

С.П.Агеев
Последнее слово
 
            Я прожил большую жизнь. На моём веку всё было: и хорошее и плохое, а всё же белого больше.
            Революцию 1917 года помню хорошо - мне было уже семь лет.
Помню было много радости, народ ликовал, что вдруг свершилось то, чего он желал. Но жить легче не стало. Началась гражданская война. В деревне стали проводить «ликвидацию излишков». В хозяйстве оставляли по одной корове. Наложили на всех хлебный налог, потом продналог…
            В 1923 году началась земельная реформа. Крестьяне стали выходить из общества на хутора. Из нашей деревни вышли на четыре посёлка сто две души.
            Четыре двора получили землю между Костюковкой и Косачевкой. Называлось это место «Под рябинкой».
            Пять дворов вышли под Буду, на юг от Косачёвки. Это место называлось «Змейки».
            Пять дворов выехали под Селюты, по дороге от Селюты. Это место называлось «Горки» Они насадили там ракит и назвали его «Ракитки». На том месте и сейчас ракиты растут. 
            Два двора получили землю почти под самыми Селютами. Им на душу дали земли больше - по две десятины. Но земли там были хуже - много кустарника. Называлось это место «Малинов ров».
            В деревне землю тоже поделили по едокам. На едока один надел. Мы получили девять наделов на девять едоков. Старший брат отделился, другой брат ушёл в примаки. Сестра вышла замуж в Селюты. В четырнадцать лет я остался при хозяйстве старшим. В семье было шесть душ: отец с матерью, старшая сестра и два младших брата. Отец не был привычен к земле - он весь век столярничал. Вся работа по хозяйству легла на меня. Я был способен к науке, но учиться не мог, стал собственником. Собственность превратила меня в раба. В ночь надо вести лошадей на выпас, утром пахать. Я пахал, боронил, скот приглядывал, а об учёбе и думать не приходилось.
            Легче стало при НЭПе. На базарах, в частных лавках стали появляться недорогие товары. Появился червонец- это были деньги, которые равнялись золоту. За червонец можно было купить корову. Каждое воскресенье в соседнем местечке Петровичи проходили базары. Если у тебя есть в кармане пятнадцать-двадцать копеек - ты богач и можешь идти на базар. За пять копеек купишь три кухона, за две копейки- стакан семечек.
 
            Крестьяне зажили хорошо. У них появились деньги. Основной доход в семье был от продажи льна и особенно от пеньки. Пеньку скупали купцы Хенкины из Петрович. В каждом хозяйстве годовали лишнюю скотину: продавали теленка, подтёлка. Дальше - подальше –жизнь налаживалась. Соху отбросили. Купили железные бороны и плуги. На бороны железные клёцы набили. На житьё не жаловались.
            Только зажили - коллективизация.
            Как она у нас проходила? А так, как и у Шолохова, - лучше не скажешь. В нашем сельсовете началась она в 1929 году. В Петровичах колхоз организовался сразу, без труда. А у нас волокита началась. Первыми приехали к нам уполномоченные из Рославля: Кубышкин и женщина, фамилию её я не помню. Сразу не получилось. И пошло-поехало. Собрание за собранием. Агитируют, разъясняют, убеждают, просят…
            Говорят, что в колхозе будет лучше, что только колхоз поднимет сельское хозяйство. Страшно было вступать. Жалко лошадёнку. Как отдать корову, гумно, лошадь? С другой стороны, я уже стал понимать, что так жить дальше нельзя. Я не хотел, чтобы моя жена в поле ржала, но всё ещё не решался.
            Стали приезжать из Шумяч, из Петровичи. На дни и по два и по три раза собирались. Только домой придём, опять под окна кричат: «На сход»! У одних не вышло - другие приехали. Директор школы из Петрович Авраам Маркин тоже приезжал, в начальной школе собирал людей. К столу вызывает по очереди, по одному. Народу много. Вызвали Дмитрия Романова. Вопрос один: "В колхоз идёшь?"
            -С сыном посоветоваться хочу,- говорит.- Вот напишу ему, он в армии служит.
            Куда правила, туда и Гаврила. Не морочь голову. Отвечай: в колхоз идёшь?
            -Нет.
            Так и говори.
Опять разошлись, ни до чего не договорились. Власти стали нажимать сильнее. Соберут сельсовет и облагают двор твёрдым заданием, а сами заранее знают, что такое задание выполнить нельзя. Выход мужику один - идти в колхоз. Только так и спасёшься. В нашей деревне твёрдым заданием обложили тринадцать дворов. Получили твёрдое задание и мы. И все тринадцать дворов сразу вступили в колхоз.
            Остальным тоже стали разные притеснения учинять. Обложат мужика налогом - он его выполнит, другой дадут. Так измором и брали.
            Началось обобществление. В колхоз брали холодные постройки, лошадей, лишних коров. Раскулаченных у нас в деревне не было.
            Сколько прошло - получили статью Сталина «Головокружение от успехов». Сталин критиковал тех, кто насильственно проводил коллективизацию. Как узнали об этом мужики наши… Ну и пошёл развал. Всё, что было сделано - порушили. Каждый ведёт себе домой свою коняжку. Разбежались почти все. Остались тринадцать хозяйств, те, кто по твёрдому заданию первыми вступили в колхоз.
            Опять началась расправа. Новые налоги накладывают. А статья что была, что не была. На местах своя власть. Опять начальство зачастило. Участковый милиционер Звонцов приехал, в чёрной шубе, при нагане. Подошёл к столу, шубу с плеч, на стол наган кладёт. Опять всех по одному переспрашивает. Опять разошлись ни с чем.
            Видят, что по согласию не будет, стали налогом душить. Хлебный налог был. Семена и те все позабирали - не помогло. Тогда план-памятку придумали. Кому сколько сеять, по всем культурам расписали. А чем сеять, если всё у всех забрали? У кого муки килограмма три-четыре найдут и ту заберут. А в ответ мужики тем часом лишнюю скотину продали, порезали, лошадей, что получше, сбыли и пришли в колхоз ободранные.
            Ну, а всё ж как сила была большая, то колхоз быстро в гору пошёл. В 1933 году в Шумячах уже 1-й съезд колхозников-ударников проходил. Я на него делегатом выбран был.
            Из МТС тем временем несколько тракторов прибыли. Окрепли мужики, поняли, нутром почувствовали, что можно жить и работать. Работали дружно. Не было никаких споров. Не то, что раньше: за какой-то вершок лишний луга, за межу брат с братом дрались, сколько канители всегда было. А в колхозе выйдем дружно в поле, поработаем, сядем на перекур, потолкуем.
            -А помнишь, как насильно гнали нас в колхоз?-
            -А сейчас пусть попробуют выгнать.
            Дружно жить стали. Не было никакой ненависти. Все было заодно. Кому помощь нужна - всей деревней толокой помогали. Появилась дружба. «Моё» отжило. Народилось «Наше». Сейчас говорят «Ничейное»- неправда. Было наше, своё берегли, не ломали, не растаскивали. В нашей деревне никогда не было такого. Где «Моё»- там ненависть. Где «Наше»- дружба. Соберёмся в кучу - любо-дорого беседа у нас. Помнят это люди.
            И никто не хочет частной собственности. Бабы в поле не рожали и детей грудных на работу с собой не таскали. Чтоб не война. Мы бы так зажили - все бы кулаками стали. Меня не жаловала советская власть, потому как мой двоюродный брат в Израиль уехал. Как упомянул я об этом начальнику местных «органов» Гришанову - совсем по-другому ко мне относиться стали. В партию таких не принимали.
            Много в жизни было чёрного, а всё ж белого больше. Просвет в жизни люди видели. Я очень способный был, а учиться не смог. Дети же мои, все семеро, выучились бесплатно. У всех образование высшее и среднее. Бесплатно учили, бесплатно лечили. А теперь чернить всё стали. Жаль мне тех, кто очернить всё хочет. Хотел бы я с ними глаз на глаз увидеться, задать им вопрос, есть ли у них совесть перед детьми своими?

            1994   

 


 

В.П.Максимчук
За солью
(Рассказ С. П. Агеев)
 
            Семен Прокопович Агеев (1910-94) родился в деревне Косачёвка в крестьянской семье. Инвалид финской войны. Один из тех природного ума крестьян, коих воспел Некрасов. Умелый плотник.
            После войны отстраивал сожжённую немцами деревню и хозяйственные постройки колхоза, строил дома для жителей окрестных деревень. Был председателем, бригадиром, рядовым колхозником.
 
 
            22-го июня началась война, а 25-го июля фашисты уже были в нашей Косачёвке. Мы и одуматься не успели, как очутились под немцами. Мой старший брат- инвалид с гражданской, а у меня контузия с финской. По призыву нас не взяли, и мы остались на «своей печке». Многие тогда так решали. Куда в свет идти от родных углов, дома хоть картошка будет, а до границы не так уж и близко, до нас не должны фашиста допустить. Но не так вышло. Поняли, что надо уходить, да поздно. Магазины сразу закрылись. За солью в Рославль и на Понятовку по пропускам ходили, на себе приносили. Выписал староста и мне с братом пропуск в Рославль.
            Отправились мы рано утречком. Как раз на Крещенье это было. Мороз крепкий, известно, крещенский. Дорога снегом забита. По деревням сугробы до крыш намело. К вечеру только до Бахаревки дошли. На ночлег к старику попросились. Впустил он нас, приветил. Улеглись мы на полок у печки и не согрелись ещё, как нас уже будят. Слышу крик:
            -Вставай!
            Свет в глаза мне бьёт, и пистолетом в нос кто-то тычет. Полицейский. Дочь старика любовь с ним водила, домой на ночь привела. Мы пропуск достаём, показываем- не смотрит. Выгнал он нас из дому и к немцам повёл. Сидят в хате фашисты за самогоном, пьяные. Вытянулся перед ними полицай жердью. Докладывает:
            -Партизан поймал.
            Немец головы от стакана не поднимает, не глядя на нас, бормочет:
            -Гут, гут…утро…стрелять…
            Сидим мы с братом ночь на полу в хате у полицейских, думаем, что делать? А что придумаешь? Много их. Звери все.
            Утром раздели нас, разули. В одной рубашке, босого, вывели брата из хаты. И тут же послышалось: пок, пок, пок…
            Хозяйка печь топила, поставила ухват, перекрестилась. В углу на лавке шубка Братухина лежит, валенки стоят. Я посмотрел на лавку, на хозяйку - она сразу отвернулась, боялась, видать, чтоб чего не спросил я у неё, и подала мне лапти с
 портянками.
            Заволновался я, думается и не верится, оборки в пальцах путаются, никак не прилажу обувку. Кое-как успел замотать, и за мной пришли.
            -Выходи,- кричат. Прикладами в плечи вытолкнули меня за дверь.
            За хатой брат в крови лежит. Сдавило мне виски, в глазах мутно, только снег красный вижу, не могу совладать с собой.
            -Ружья зарядить!
            Команду услышал, очнулся, силу понял. Стал просить… А сам по сторонам смотрю. Проходы в сугробах от хаты до хаты в рост человека прочищены. Терять мне нечего. Как бросился я за сарай и побежал по улице. Четыре раза полицаи перезаряжали ружья, залпами стреляли, пули преминули меня, а пока запрягли они лошадей - я далеко был.
            На двух санях гнались за мной, без передышки на ходу стреляли, но не догнали, снег помешал. До речки доехали и назад повернули. После слышно было, что под мостом нашли убитого - кто подвернулся, того и убили - немцам для отчёта.
            В ситцевой рубашке, без шапки, без рукавиц бежал я, себя не помня. Ветер позёмку гнал, лицо обжигал, руки. Мороз- птица на лету гибнет. Кровь из носа замёрзла у меня на лице, пальцы на руках не гнулись, а я всё бежал и бежал. Прибежал к деревне. Сразу не осмелился в хаты идти, у речки в кустах потоптался, пока терпеть мог.
            В деревне люди спрятали меня, обогрели, накормили. Девчушка малая из ложечки горячим чаем меня напоила. Женщины собрали мне немудрую одежонку: пиджачок ветхий, шапку летнюю, руки тряпками обмотали, и ночью, когда все уснули, вышел я из деревни.
            Ночь была лунная, светлая, снег под ногами скрипит, а мне кажется, что погоня следом идёт. На пути в первой деревне огонёк в одном доме светился. Постучался. Впустили, обогрели. Ночевать оставляли. Побоялся. Старуха принесла овчинные куски, обмотали меня, перепеленали, как дитёночка, и пошёл я дальше. К утру до Халиповки дошёл.
            В Халиповке у меня знакомые были. Отлежался я на печке, но идти дальше не смог-ослаб, и руки болят - терпенья нету. Спасибо, подвёз меня хозяин. Я рассказал ему, что из-под расстрела ушёл.
             Подъезжать близко к деревне побоялись, на полпути от Петрович к Косачёвке он повернул назад, а я поплёлся пешком к дому.
            Так на четвёртый день вернулся я домой без соли и без брата. Назавтра Григория привезли. Вся грудь у него была изрешечена. Говорили люди, что немец ударил его сапогом и скомандовал всем стрелять.
            В 1943 году, осенью, нас освободили. Меня выбрали председателем колхоза. Пришлось мне ехать по колхозным делам В Рославль тем же путём. Я зашёл к старику. Его уже не было - он умер. В доме жила его дочь. На стене у неё висела моя шубка. Я не выдержал. Заплакал. Быстро вышел из хаты, завалился на подводу, и моя умная лошадёнка быстрее побежала прочь от этого проклятого дома.
   
                                                                                                                                1987

 

 


 

Л.С.Изаренкова      
 
НЕЗАБЫТОЕ
 
           
            Лидия Сидоровна Изаренкова родилась в 1931 году в деревне Косачёвка в крестьянской семье. Работала преподавателем техникума.
Эхо войны, оборвавшей детство, сопровождает её всю жизнь.
 
 
 
            Сегодня суббота. Завтра отец собирается идти в Петровичи на базар за учебниками к новому учебному году. Нас, школьников, в семье трое: Тоня, Витя и я.. Кого же он возьмёт с собой? За обеденным столом при сборе всей семьи пап сказал:
            -Со мной пойдёт Лида.
Это была мне награда за хорошее поведение и учёбу.
            Как я обрадовалась! Мне так хотелось поскорее в школу, так не терпелось увидеть новые учебники. После ужина я сразу забралась на печь, чтобы помечтать. Какие они, новые учебники, думала я, и мне виделись их красивые обложки и большая цифра «3»- я ученица третьего класса. Я мечтала о том, как в новом своём платье первого сентября войду в класс. Увижу свою любимую учительницу Лидию Петровну, услышу её ласковый голос.
            До Петрович от нашей деревни три версты: через речку, полем, недолгой дорогой по лесочку - и Петровичи как на ладони. Тёплое солнечное утро, запах реки, густые травы и полевые цветы, свежесть листвы бушующей зелени леса, рядом папа - мне так хорошо и весело… Разве могла я тогда знать, что на этой дороге прощаюсь со своим детством.
            Едва войдя в Петровичи, мы услышали, что началась война. У репродуктора, установленного на базарной площади, люди слушали Москву. Я не понимала, что такое война, но во мне сразу что-то оборвалось, я почувствовала себя как бы маленькой старушкой.
            Не до учебников. Невесёлой была дорога к дому. Не было ни цветов, ни птиц - только песок да дорожная пыль под ногами. Дома был накрыт праздничный воскресный стол. Мама всегда в воскресенье готовила что-то вкусное, праздничное. Нашим традиционным семейным блюдом были пирожки из тёртой картошки. Начиненные сочным мясом и зажаренные в масле. Мы их называли «лопунами». Ели лопуны со сметаной. Но почему-то сегодня мне их совсем не хочется. Я не могла дождаться, чтобы выйти из-за стола, и, забравшись в угол, долго-долго плакала.
            Через несколько дней началась всеобщая мобилизация. В один день из деревни ушли все мужчины. На два километра от Косачёвки до Загустина растянулась колонна. Шла вся деревня. Шли семьями. Всю дорогу папа нёс меня на руках, рядом шли мама, Тоня и Витя. Я и сейчас слышу, как плакали дети, как плакала моя мама. Помню, как папа просил маму, чтобы она учила детей.
            Через несколько дней угнали колхозный скот и, не разобравшись, вместе с ним и личный. В это время женщины работали в поле, им даже никто не сказал об этом. Затужили бабы, но, одумавшись, бросились догонять (что делать в деревне без коровы?!) Наша мама тоже пошла. Нам было очень страшно дома одним.
            Немцы пришли в полдень. Было время обеда. Мама пришла с поля, а мы, дети, играли на улице. Со стороны Селют пыльной тучей мчались на мотоциклах фашисты. Вслед шли танки, двигалась пехота. Взрослые спрятались по своим окопам, а самые малые дети сбежались в один дом. Солдаты рассыпались по домам. Они забирали поросят, кур, требовали «масло, яйки, млеко…» Кто не давал- били прикладами. Насытившись разбоем, не задерживаясь, поспешно пошли дальше, на Рославль, на Смоленск.
            В бою под Смоленском отец был взят в плен и брошен в лагерь.
В середине ноября его выкупила незнакомая женщина, и он пошёл домой. Но домой дойти не смог - прямо на дороге, не дойдя до дома пятнадцать километров, упал. К нам пришёл гонец и сообщил об этом. Мама запрягла в телегу лошадь, нарядила сестру в свою крестьянскую робу, вымазала её сажей и отправила за отцом. Красавице Тоне отлучаться из дому было небезопасно. Сестра привезла отца. Что стало с ним?
            Мой отец, Сидор Яковлевич, стройный, высокий, богатырского склада силач - шутя, нёс меня, десятилетнюю девочку, на руках все два километра - теперь скелет и кожа. Через три недели 9-го декабря 1941 года он умер. Приподняв дрожащую руку, он сказал:
            -Сколько я силы уношу на тот свет!
            Это были его последние слова.
            К зиме в деревню стали приходить партизаны. Все жители охотно делились с ними продуктами, радостно было знать, что партизаны есть, от них мы узнавали новости с фронта, но было и очень страшно. Ночь тёмная, стук в окно…Я всегда просыпалась, мне было очень радостно и очень страшно. Мы боялись полицаев, но в нашей деревне предателей не было- и я горжусь этим. Даже после того, как по доносу провокатора, пробравшегося в партизанский отряд, забрали в гестапо мою учительницу Лидию Петровну вместе с дочкой Люсей, подругой нашей Тони, за то, что партизаны укрыли в их семье раненого еврейского мальчика Лёву Гуревича, немцам не удалось ничего узнать. И до самого освобождения Прокоп Васильевич, заведующий начальной школы, муж Лидии Петровны, продолжал укрывать Лёву в своём доме. Из подполья своей квартиры он прорыл проход через двор в школьный сарай, где днём скрывался мальчик. Люся после гестапо умерла сразу. Как погибла Лидия Петровна - никто не знает.
            Лето 1942 года было страшным. Массовый расстрел евреев в Петровичах. Многие прорывались из гетто, прятались в лесах, деревнях. Их ловили и стреляли на месте. На краю нашей деревни в направлении к Петровичам полицейские настигли и расстреляли девочку Соню. На том же месте она была похоронена.
            Ещё весной начался угон молодёжи в Германию. Тоне было семнадцать лет. Её насильно забрали. Вернулась домой инвалидом. Ноги обморожены, по одной на повале леса проехала машина. Три года непосильного труда, побои, холод, голод. Нашу красавицу Тоню узнать было нельзя.
            -Мохом поросла,- так говорили соседи, увидев ее.
            Накануне освобождения немцы согнали всех жителей в несколько домов и подожгли деревню. К счастью, ветер переменился и часть домов уцелела. Но наш дом сгорел, и нас поселили в здании школы.
            В октябре начали работать школы. Трудное было начало. Не было учебников, книг, не было бумаги, чернил, керосина. Готовили уроки при коптилке, писали соком свеклы, сами готовили мелки для школы. Но с каким желанием мы учились! Наша мама выполнила наказ отца. Мы все получили высшее образование.
            Во время войны фашисты лишили нас детства, а сейчас незавидная, безрадостная у меня старость.                         
                                                                                                                                                  1996

 

 


 

Феодора Фроловна Агеева- Минина
                                                                                                         
Кто мы?
 
          Откуда мы пришли в сей свет, кто они, мои предки?
            Мой прадед Дмитрий Кондратьев родился и жил в деревне Косачевке. А люди его звали Змитрочонок. Был маленького роста, весь беленький. И зиму и лето ходил в длинной белой рубашке из тонкого льняного холста, подпоясанной плетеным поясом из шерстяных ниток и таких же белых штанах. За всю свою долгую жизнь (а прожил он сто десять лет) ни разу не болел, но чтобы не намочить ноги, мог дать круг в несколько километров. Вся большая семья повиновалась ему, хотя он ни на кого никогда не повышал голоса. Жил в согласии с детьми и невесткой всю жизнь и оставил о себе добрые воспоминания.
            Прадед Дмитрий знал туго свое дело. Он знал, что он хозяин, что он должен выращивать хлеб, кормить скот. Он просыпался рано, в зимнюю пору еще когда было темно, брал резвины и шел в сенницу за сеном, сенница была в конце огорода за лужком. Раскладывал сено коровам и лошадям. В свободное от ухода за скотом время он плел лапти. Лаптями снабжал все семейство, плел рачики, похлопни. Искусно вил веревки. Они были разные: для мужских лаптей, для женских, для переплетения соломенных матов, которыми утепляли в холода двери, ворота скотных сараев и т.д., для сбруи (вожжей, супоней), для увязывания грузов (снопов, сена, соломы). Веревки были разные по толщине, по цвету, по качеству – из пеньки, из льна. Специальные деревянные крючки для витья веревок делал тоже сам.
            В конце лета он постоянно находился на гумне. Гумно было в два раза дальше от дому, чем сенница, с хорошей планировкой, хорошей евней. По обе стороны от тока были сложены снопы. В евне их подсушивали, а потом молотили. Веял прадед зерно лопаточкой сам, получалось это у него очень красиво. Недалеко от гумна стояла пунька, в которой держали солому, а иногда снопы. Прадед хорошо знал свое дело, а в женские дела никогда не вмешивался.
            Спал Змитрочонок на печи, на своем постоянном месте. У него было пятеро детей, всех их я хорошо помню: мой дед Гавриил, Наталья, Анна, Ульяна, Аграфена – Гапочка. Прадед Дмитрий всю жизнь прожил с семьей своего сына – моего дедушки Гаврила. Он был строг и аккуратен, но, наверное, смерть без причины не бывает – он упал с полка, двое суток полежал и отошел. Мне в то время было года три, не больше. Был солнечный морозный день, сани с гробом стояли на нашем большом дворе, меня вынесли на руках попрощаться с прадедом. Я запомнила его белые волосы и очень холодный лоб. Я помню, как все кругом плакали.
            Мой дедушка Гавриил Дмитриевич был уже стариком, когда умер его отец. Прожив до старости под началом, был сравнительно робок, чтобы принять какое-либо решение самостоятельно, без бабушки. У дедушки была большая семья: четыре девки и шестеро ребят. Все, за исключением моей мамы, умерли от эпидемии гриппа (испанки) в одно лето. Семья осталась без сильных мужских рук. Такое горе могло сломить волю любого человека, наверное, поэтому я помню деда каким-то обиженным судьбой. Он был тих. Но и это еще не все. Следом дедушке пришлось пережить пожар по вине нерадивого соседа по прозвищу Галайда, имя которого в деревне стало нарицательным. В пожаре сгорели хата, амбар и скотные постройки.
            До начала коллективизации дедушка жил той же жизнью, что и прадед. Он так же строго знал свои обязанности – обязанности кормильца семьи. Но пережитое горе не прошло бесследно, оно шло вместе с ним и тяжелым грузом давило к земле. И слезы порой градом катились из его глаз. Он был добр от природы. Мы с Иваном понимали это и могли над ним подтрунить, могли забросить его спицу под пол, а когда он залезал туда за ней, могли его закрыть. Чего только ни пробуют делать дети, пока не распознают добро и зло. Дедушка знал, что нам надо, он брал лыко и за нами, а мы на печь. Но дедушка попугает, а никогда не будет бить. Он жалел нас. Иван помогал ему на гумне укладывать снопы, топтал сено в дрогах – он был очень рухавым мальчишкой.
            В период коллективизации у дедушки забрали корову. Затем отняли все продовольствие – крупу, муку, картофель. За что? Никто не знает. Как жить дальше семье? Ответа нет. Как говорят, на кого Бог, на того и люди: испанка, пожар, теперь ограбление среди бела дня. Мне и сейчас не верится, что у нас в Стране Советов были такие чудеса. Этого вечного бедолагу – труженика ободрать как белку. А жаловаться тогда не умели и не знали кому.
            Дедушка Гавриил Дмитриевич был в отчаянии перед новой бедой и совсем потерял веру во все святое. И однажды он ушел из дома. Бабушка не знала что и думать, за одни сутки она состарилась, она боялась самого страшного. Всю ночь она простояла на коленях перед иконами и молилась за дедушку. Когда он вернулся, только и сказала: «Ну и человек». Этими словами она выразила все. Бабушка была сильнее духом, она очень любила и жалела деда Гаврилу.
            Рядом был мой отец Фрол Прокопович – человек надежный. И мы выжили. Пережили все – эпидемию, пожар, разбой среди белого дня.
            Дедушка внешне отличался от своего отца – моего прадеда. У него были седые борода и волосы, неуверенная поступь. Он не был требовательным, мы чувствовали во всем бабушкино превосходство. Он никогда никого ни делом, ни словом не оскорбил, к бабушке относился уважительно. С нами, детьми, держался на равных. Как мог, трудился по дому. И вот его многолетний образ жизни был нарушен. К новому порядку старому человеку привыкать трудно, да при том если началом этого нового было ограбление. Но человек потому и человек, чтобы все вынести и остаться человеком. Конечно, ему было жаль своих ухоженных лошадей, коня и пегого красивого жеребенка, но он, как мог, трудился еще в колхозе. Как люди, так и он.
            Дедушка был еще жив, когда немцы пришли в деревню, когда двинулась эта коричневая чума на моторах, звенящая, громыхающая, вперемежку с огромными бесхвостыми лошадьми, которые все топтали, все смешивали с землей. На наших грядах очутился немец на лошади, дедушка хватил хворостину и к нему, немец толкнул его, и дедушка упал в борозду. Вскоре после    этого он умер. Мужчин в деревне не было – могилу копал Иван с мальчишками.
 
            Свою бабушку Устинью Терентьевну Пантелееву я не могу ни с кем сравнить. В моем понимании это образ идеальной женщины. Самые первые мои воспоминания детства связаны с именем бабушки. Если мы плохо спали, бабушка приглашала местную лекарку Проську. В сумерках они о чем-то беседовали, потом бабушка доставала из ямки на загнетке воды, брала теплую воду, ночевки, пеленки. Проська что-то полушепотом говорила, потом показывала бабушке волос, который находила в разломанных шариках из золы. После ванн мы сразу засыпали. Бабушка была довольна.
            Мне кажется, что бабушка была самая красивая. Она водила меня с собой в Петровичскую церковь. Церковь стояла в центре местечка рядом с базарной площадью, на этом месте сейчас стоит памятник воинам, погибшим в Великой Отечественной войне. Церковь Петра и Павла была очень красивой, бледно-голубого цвета. Изящный голубой купол, блестящие золоченые кресты, свисающие золотые цепи. Церковище было огорожено штакетником, вдоль которого росли ровными рядами высокие липы. Внутри свежая красива роспись. Иконы в рамках оригинальной резьбы с позолотой, как и в Екатерининском дворце в Ленинграде. Вверху на стенах были фигуры ангелов, выполненные красками, ласкающими глаз. Красивый иконостас, алтарь и иконы. В лучах света голубой воздух с приятным запахом ладана, иногда с явором. В церкви всегда было много народу.
            Мне очень нравилось ходить с бабушкой в церковь. Церковь была небольшой и невысокой, но уютной, исполненной в отличных пропорциях. Бабушка в церковь ходила нарядная. Под добротный большой платок она надевала голубой чепчик, под ним были уложены тугие косы. Сарафан был отделан парчой с блестками. Рукава рубашки и нарядный фартук вышиты красной и черной заболодью.
            Красивый купол церкви был виден нам из окна нашего дома. Когда разорили церковь, мне было очень жалко. Петровичи потеряли всякий вид издали. Если бы та церковь дожила до наших дней, то сейчас, наверное, ее бы берегли. Сколько мне за свой век приходилось видеть церквей в Пскове, в Москве, Ленинграде, в Смоленске, в Рославле и других городах, но мне кажется, что красивее Петровичской церкви нет.
            Бабушка была верующей, но не фанатичкой. В семье соблюдались традиции, умеренно посты. В пасхальные дни бабушка зажигала свечи у икон. Молилась на ночь и утром после еды. Она была и повитухой и умелой стряпухой. Ее всегда приглашали готовить обеды на свадьбах и поминках. Мне помнятся ее пироги с начинкой из моркови, свеклы, с маком и коноплей. Бабушка готовила очень вкусный квас, пекла вкусные лепешки из тертой картошки с коноплей. На весенний праздник Сороки выпекала из теста птичек с клювиком, с крылышками, с хвостиком, мы не могли дождаться, пока бабушка достанет их из печки.
            Бабушка жила в семье свекра Дмитрия вместе с четырьмя золовками. Была главной хозяйкой семьи в двадцать душ. Наверное, надо было обладать природным даром, чтобы уживаться, чтобы жить на равных, не ущемлять ни своего достоинства, ни достоинства других. Она такой была – справедливая и добрая, и никто и никогда на нее не был в обиде. Бабушка знала много сказок, печальных, радостных, о добре и зле. За добро она вознаграждала сундуком с драгоценностями, а за зло сундуком с сажей. Многие сказки бабушка сопровождала напевами, то жалостливыми, то веселыми.
            Несчастья, обрушившиеся на семью, смерть в одночасье семерых детей, пожар, потеря во время коллективизации всего нажитого за долгую жизнь – все мужественно перенесла моя бабушка. Затаив свою боль, она старалась подбадривать, утешать всех родных, особенно оберегая дедушку, и продолжала работать и в домашнем хозяйстве и в колхозе до последних сил.
 
1986

 


 

Феодора Фроловна Агеева-Минина
                                                                                                          
РУССИШ АРБАЙТ
 
Весна 43-го. Староста пришел из Петрович. Он принес недобрую весть. Очередной набор молодежи в Германию. У него список. В списке более 20 фамилий. У старосты дрожат руки. На сход пришли родители детей, занесенных в список. Из этого списка пока надо выбрать двоих. Сход был шумный. Кому хотелось отправлять в звериное логово на каторгу свое дитя? Каждая мать приводит уйму доводов, чтобы отвести беду от дома. Староста повторяет раз, другой: за неповиновение деревня будет сожжена вместе с жителями. Раз так, надо было приходить к какому-то решению. И порешили составить новый список из ребят старшего возраста. Число несчастных уменьшилось до восьми. Но кого выбрать из них и как? После долгих, долгих споров решили бросить жребий. На восьми бумажках написали фамилии: Федоров И.К., Федоров И.А., Романова Е.П., Романова Е.Ф., Агеев И.Ф., Логовичева М.И., Яковлева Н.П. Жребий пал на моего брата Ивана Фроловича и Нину Яковлеву. Проводы были тяжелыми. Мать голосила. Вся наша семья – бабушка, тетя, четверо мальчишек – плакали навзрыд. Иван был для нас, младших, и нянькой и мамой. Проводить Ивана с Ниной вышла вся деревня. Провожали их, как на тот свет.
            После проводов мать заболела. Сник отец. Что ждало их там? Об этом нетрудно было предположить, зная о зверствах немцев у нас. В первую зиму был расстрелян мой дядя Григорий Прокопович Агеев, отец шестерых детей, четверо из которых рано остались без матери и воспитывались мачехой. После пыток в гестапо казнили нашу первую учительницу Лидию Петровну Иванову. Замучили ее дочь Люсю. Это были жена и дочь нашего старосты Прокопа Васильевича – неспроста руки у него дрожали, когда он читал список. В своем доме он и сейчас укрывает еврейского мальчика Леву. В Загустине были расстреляны мирные жители и наши солдаты - окруженцы. В Петровичах учинен погром – расстреляны все евреи. Цветущие Петровичи превратились в унылое, безжизненное место с пустующими домами.
            В Петровичах Нину и Ивана держали ночь под замком в сарае, куда были свалены вещи расстрелянных евреев. Наутро, после кошмарное ночи, из сарая Нина вышла шатаясь.
            Летом молодежь деревни посылали на стройку в Шумячи, на повал леса, на земляные работы и т.д. В свой район отправлять на работу было легче, список из восьми человек был уже исчерпан.
            В первых числах августа опять многолюдное собрание. На этот раз отправке в Германию подлежит вся молодежь 1925 года рождения. Староста зачитал список и вручил повестки Кузьминой, Михальченко, Сухаревой, А.Мининой, Н.Мининой, Романовой, Агеевой и мне.
            - К утру ездовым подготовить лошадей, сопровождать будут полицейские, - объявил староста.
Распрощалась я со своей милой мамой, с бабушкой, тетей Федосьей, с младшими братьями Володей, Колей, Ваней и Витей. Нас провожала вся деревня, как на войну. Мой батя запряг свою лошаденку, и в путь.

 

 Home    Site map        Back to top